Пресное

Пресное и пресновский - это названия, определения, образ жизни, способ мышления. Всю жизнь утоляют мою жажду эти слова. Какое-то время, очень давно, я отвыкал от слов и интонаций пресновской речи. Тогда мне казалось важным: изжить следы Пресного, потому как они выдают меня с головой. Они вопят: я прясновский! и никто другой, кем мне очень хотелось стать. Только потом, когда кончилась гонка, я понял, что я богат именно этими неправильностями. Люди, в отличие от машинных деталей, ценны тем, что их отличает друг от друга. У меня есть нечто, чего нет, и не будет у большинства: я прясновкий! Таких мало и скоро не будет никого. И я уже давно не только не отказываюсь от этого родства, но берегу его. Выветрилась моя речь, притупились чувства единства с пресновцами, с нашими околками и ягодами, жарой и морозами, круто солёными озёрами, бурями и буранами, сусликами, зайцами, лисами, волками, хорьками, козами-оленями и прочим зверьем. И живу я далеко-далеко от тех мест. Но то, что осталось со мной, неистребимо, – и уйдет только вместе с моей жизнью.

Пресное. Так называлась кержацкая деревушка на степном Алтае, где я родился и провел самое светлое время своего детства. Официально она называлась иначе: Георгиевка. Но все звали ее Пресным, потому что она вначале была поставлена на берегу Пресного озера. В наших краях, как на море: много соленой воды вокруг. И редкое там пресное озеро имело право на такое название. Озеро осталось на месте, а вот деревне пришлось, по воле чиновника, переселиться в степь, километров на пять или семь, «поближе к полям». Какой рациональный выигрыш был в этом, я не знаю. Да и пресновцы, и тогдашние и более поздние, тоже этого никак не могли понять.

У пресновцев старое место долго еще называлось Старая деревня или Старое Пресное, хотя там уже не было ни одного дома, только постепенно зарастающие развалины. Старое Пресное стояло в центре круга, образованного двумя подковами: подкова озера и подкова густых околков – так назывались у нас маленькие лиственные лесочки – колки, по российски. Кружок леса.

Очень красивое место было. Околки защищали от зимних холодных ветров. В околках полно разной сибирской ягоды. Живности всякой вокруг много. Там тогда водились даже благородные олени. Их у нас называли козами. Рядом довольно большое Пресное озеро. На нем и стирка, и купание, и охота. И вот нужно уезжать. Почему? Бросать налаженный быт, перевозить и перестраивать, а то и заново строить жилье. В Старом Пресном было довольно много деревянных домов и домиков, а овдовевшее после войны с фашистами женское население не смогло перевезти их на новое место. Разбирали дома на сараюшки и дрова. И строили на новом месте суслиное жилье: землянухи. Кержаки народ упрямый, сопротивлялись, уезжали с большой неохотой. Власти подгоняли и грозили расправой. Семья моих дедушки и бабушки переехала самой последней. Последнюю зиму на Старом Пресном они зимовали одни, когда кроме них там уже никого не было. Тогда дед разобрал старый деревянный дом и перевез его на новое место.

Наверное, этот переезд и сломил кержацкий дух пресновцев. Народ потерял гордость, самоуважение, стал уходить от кержацких обычаев и традиций. Да и пришедшие с фронтов второй мировой войны мужики принесли с собой «рассейский» дух: перестали стесняться пьянства, курева, мата. Тогда и началось разрушение Пресного.

Новое Пресное стало в голой степи. Зимой бураны продували его, как пустое место. Люди радовались, если заносило снегом вместе с крышей: меньше топлива нужно, чтобы согреться. Так и стали жить в этой степи: летом вместе с веселыми соседями сусликами и мышами, а зимой под таинственные хохот, плач и стоны в печных трубах яростных степных буранов.

Давно нет Нового Пресного, а Старое постепенно теряло свои следы еще в годы моего детства. Деревни с таким обильным количеством названий: Старое Пресное, Новое Пресное или просто Пресное, Георгиевка уже нет физически. Остались, наверное, только зарастающие ямы колодцев, сохнущие деревья бывших палисадников и наросты, оставшиеся от глинобитных стен жилья и сараев.

Пресное – это Сибирь, Кулундинская степь с её морозами до –40, а то и ниже; буранами, длящимися иногда по нескольку недель; снегом под крышу, а то и выше крыш. После бурана глинобитные мазанки и вовсе пропадали под сугробами. Чтобы затопить печь и согреть жильё, нужно было откапывать выход и потом откапывать печную трубу. Улица выглядела, как рот с выпавшими зубами: торчало только высокое жилье, а над «землянухами» – ровное снежное место, из которого сочится дым.

После долгого бурана обычно становится солнечно и очень морозно. Человеки, как суслики вокруг своей разрушенной норки, начинают суетиться вокруг своего жилья. Прокапывают наклонные тоннели к окнам, чтобы в жильё попадал солнечный свет. Соседи откапывают жильё, из которого люди не могут выбраться сами. Поэтому в Сибири дома строят так, чтобы наружная дверь всегда открывалась внутрь, а не наружу.

После бурана всё сияет безупречной белизной снега. Нам верится, что начинается новая эра, новый век, ну, хотя бы, новый год без грязи. Время чистоты. Чистый лист – начинаем на нём писать новую историю. Но человеческое присутствие постепенно безобразит красивую, очистительную работу бурана. Появляются протоптанные от норы к норе сероватые тропы, жёлтые дырки в снегу от мочи, разноцветные обледенелые промоины вылитых в снег помоев, вывезенный на снег маслянисто сияющий на солнце навоз из сараюшек и высыпанный мусор – неприглядные следы присутствия тех, кто прячется в сугробах, кто скрывается в снежных норах в ожидании тепла и лета. Становится ясно, что написать новую, красивую историю не получится. Пятна вокруг жилья постепенно темнеют, разрастаются, превращаются в кляксы… И нужен новый буран, чтобы всё это исправить…

Вот он начинается незаметно, с лёгкой позёмки, а потом задул, завыл, захохотал, как помешавшийся на том, что сам наделал. И уже нужно спешить укрыться в теплом доме, потому что в этой бешеной пляске ветра и снега никому другому места не оставалось. Эта ревнивая пара посторонних не любит. Не позавидуешь тому, кто оказался в степи в такую пургу. Ветер пронизывает любую одежду, срывает ее. Спасение от него только в норе в сугробе. Снег вздыбился стеной, не видно собственной вытянутой руки. Можно ходить кругами до изнеможения рядом с теплым жильем.

Я знаю случай, когда голубь, то ли решил перелететь в более теплое место, то ли его порывом ветра снесло, мелькнул мимо окон и скрылся в буранной круговерти. Восьмилетний хозяин голубятни, как был, без пальто и шапки, выскочил в буран, надеясь спасти голубя. За ним бросились в погоню сразу же. Дом стоял на окраине. Нашли его в лесополосе метрах в пятистах от дома только после того, как кончился буран. Мальчишка как-то ухитрился поймать голубя. Так и сидел под деревом, смерзшимися руками крепко прижимая его к своему ледяному телу. Слишком малы были их запасы тепла, чтобы противостоять бурану.

Лучше всего в это время сидеть в теплом доме, слушать завывания ветра, стуки отрываемых бураном деталей дома, шуршание об оконное стекло осыпающегося снега. Вот все эти звуки все глуше, глуше. Это окна постепенно засыпаются снегом. Буран, сердитый от того, что мы от него так далеко спрятались под снегом, пугает нас в печную трубу: фу-у-у-у-ха-у-у-си-сы-щи-щи-ши-фу! Нет, теперь уже тебе нас не достать. В отместку буран еще долго не выпускает нас на волю.

Из детства помню эту радость свободы после почти полумесячного вынужденного заточения. Самодельные лыжи, коньки, санки, обмороженные носы и щеки. Обязательно находился кто-то, кто лизнет аппетитный иней на металле. Если нет под рукой горячей воды, остается только умолять кого-либо попИсать – другого безболезненного способа освобождения нет.

Все зимние развлечения на снегу и в снегу, в сугробах. Горки. Снежные крепости. Мы рыли длинные снежные тоннели, в которых приглушенный свет шел от стен и сводов. Там, усевшись на созданные из того же снега скамьи и стулья у снежного стола, ели принесенную из дому всякую всячину: хлеб с луком и крупной солью; у тех, кто позажиточней, хлеб с салом или маслом; у тех, чьи семьи победней или многодетней, просто хлеб; вареная картошка; соленые огурцы; капуста – еда, смерзшаяся у нас в карманах в единый кусок так же неразделимо между собой, как эти продукты и наша жизнь. Вывали нам дома такое на стол, то мы, возможно, и не стали бы это есть, но здесь, в таинственной атмосфере нашего языческого единства, торжественно выкладывалось всё это в общую кучу и скрупулёзно, старательно, «по-справедливости» делилось на всех. Грызли все это и рассказывали друг другу страшные истории. Жуть от этих рассказов была искусственной, театральной, потому как там, над головой, над прочным настом снежного сугроба, в чреве которого мы сидим, сияет яркое, холодное зимнее солнце. Мы в него свято верим, и ничего, что его зимний свет тоже не настоящий: яркий, слепящий свет, который не греет. Мы знаем, что придет время, и оно будет жарко пылать в небесах, изнемогая от собственного жара и от любви ко всему живому, бегающему, прыгающему и стоящему на месте, растущему, цветущему, зеленеющему или чернеющему, как анчутка, под его лучами.