Цветы были всегда. Когда она их приносила, как она это делала, что за все эти годы нам так и не встретилась, я не знаю. Вот уже больше двадцати лет! Раньше я была такая дура, что выбрасывала их! Злилась. Пыталась подкараулить ее, встретить и сказать ей, чтобы она не лезла к нам со своими цветами и со своей памятью. Но она была очень осторожна и тактична.

 

А потом, много-много позже, я поняла, что это совсем не мое дело. И даже не мамино. Это отношения папины и ее. Только их двоих. И двадцать лет назад и тем более теперь.

Мой отец умер в 55 лет. Мне тогда было 30 лет. Я не скажу, что у нас с ним были близкие, доверительные отношения. У кого-то они бывают, а у меня не получилось. Или я не такая, или отец держал какую-то дистанцию – не знаю. Скорее всего, проблема во мне: я человек закрытый. Мне очень не хватало тогда этой близости. Если бы она была тогда, то меня все годы после его смерти поддерживала бы память о ней. Сейчас, мне кажется, я смогла бы подружиться с папой. Только что толку – его давно уже нет.

У нас была обычная и вполне благополучная городская семья: мама, папа и я. Бывали конфликты в семье, но редко. Мы не особо откровенничали между собой, но и больших тайн, мне так казалось, у нас друг от друга не было.

Ездили вместе отдыхать то в Прибалтику, то на Черное море, то в центральную часть России. Все это организовывала мама: и совместный отдых, и что мы будем носить, и какие вещи будем иметь, и какая мебель у нас будет стоять в комнатах. Папа как-то в эти дела не лез. То ли ему было так удобно, то ли мама не давала рулить. Скорее всего, и то, и другое: было удобно, да и руль мама держала крепко.

Мама у нас человек авторитарный. На любые мои выпрашивания ласки, или проявления слабости следовал суровый вопрос: чего тебе нужно, чего ты ноешь? Если я жаловалась на кого-то, кто меня обижал в садике или школе, то мама сурово отчитывала меня. Это я веду себя так, что меня обижают. Не будь рохлей! Учись себя защищать, отстаивать свое…

Нет, я не могла ей рассказывать о своих проблемах. И папе не могла. Не принято у нас было. У нас в семье были отношения соратников по борьбе за жизнь. Мы не умели показать свою любовь. Мы не могли говорить на языке любви. Мы этого языка не знали.

Не принято было целовать на ночь, не принято было просто обнять и приласкать друг друга. Если я пыталась к маме приласкаться, она поднимала удивленно брови: ты что-нибудь натворила? Папа называл ее генерал. Генерал велел, генерал дал задание, генерал приказал.

Отец очень много времени проводил на работе. Приходил домой очень поздно. Я, когда была маленькая, иногда не видела его неделями. Он приходил – я уже сплю, он уходил - я еще сплю. Да и повзрослев, я так и не приобрела привычку с ним, или еще с кем-то, делиться своими проблемами или радостями.

А в остальном у нас была ничем не примечательная городская семья: у каждого взрослого своя служба и общий ребенок, то есть я. Мои проблемы: детские болезни, детский садик, школа, институт. Потом моя служба, моя дочка, а их внучка. Вот и уместилась вся их жизнь, да и моя тоже в эти три предложения. В них, может быть, много меня, но мне, особенно по молодости лет, это казалось нормальным. О ком еще им заботиться, как не обо мне, а потом о моей дочке, своей внучке? К тому же я рассталась с отцом Оли, когда ей не было и года.

А вот у Оли с дедом сложились какие-то свои, очень близкие, доверительные отношения, каких у меня с ним никогда не было, но какие мне хотелось бы иметь. Такие отношения, наверное, должны были быть с отцом, а ей повезло с дедом. Мне так не повезло ни с кем: ни с отцом, ни с дедом, ни с мужем.

Папа умер, когда Оле было только 8 лет. Для нее это была страшная потеря. Долго еще после его смерти Оля вдруг в какой-то ситуации вспоминала о деде и могла разрыдаться.

- Чего ты?

- Дед бы сейчас мне помог, объяснил. А ты не можешь.

И правда, я могла далеко и далеко не все, что было нужно.

Мама и я старались при Оле о деде не вспоминать, чтобы лишний раз ее не травмировать. Из нашей жизни он ушел как-то постепенно, незаметно. Оля тоже спрятала дедов образ глубоко и вспоминала о нем все реже и реже.

Нет, мы о нем не забывали. Поминали. Так, как делают все.

Жизнь нам подсовывала все новые и новые проблемы, а у нас семья без мужчин. Три женщины. Жить нам было не просто. Я много работала, Оля большей частью жила с бабушкой. Из меня тоже не получилось такой мамы, о которой я мечтала: мама – подружка. Сейчас мне хотелось бы все наладить, но Оля меня уже не слышит. Нет у нас привычки общаться, откровенничать. Я пытаюсь рассказать Оле о том, что я теперь знаю о человеческих отношениях, но безуспешно. Оля моих советов не слушает, как она сказала, по одной причине: мои результаты ее не впечатляют. Наверное, это справедливо: раньше нужно было строить доверительные отношения.

Оле мы дали высшее филологическое образование. Английская филология – она у нас переводчик. И очень хороший. Она у нас синхронный переводчик, а это считается у них высшим классом работы. Оля очень похожа по характеру, по поведению на деда. Боже, ей уже тридцать лет! А у меня еще нет внуков.

О деде все эти годы мы никогда не забывали. Ходили на день его рождения и в годовщину смерти на кладбище. Придем, а там эти цветы. Аккуратно, красиво уложены заботливой женской рукой. Мама выбрала для себя такое поведение: она эти цветы не замечает. И, убирая могилу, она к ним не прикасается. Это я их выбрасывала, пока не поняла, что папа счастливый человек, если его так любили и любят. Теперь, приходя на кладбище, я с тревогой смотрю, есть ли цветы. И всякий раз испытываю счастливое облегчение: цветы на месте. Весной нарциссы, осенью – розы. Папа любил эти цветы. Она это знала и помнила.

Кто эта женщина? Она может быть и хорошо знакомой соседкой по площадке и каким-то совершенно не знакомым, чужим человеком. Я иной раз, если к нам, ко мне или Оле, какая-нибудь женщина проявляла интерес, думала: а, вот она! Но не спросишь же: это вы на могилу моего отца цветы носите? Даже если и носит, то сумасшедшей буду выглядеть я, а не она.

Мне все время хотелось с ней поговорить. Сначала хотелось вразумить, что он наш, и, к тому же, умер. Чего же опошлять его память?! Чего она порочит его в наших глазах? Я придумывала весь наш предполагаемый разговор. Я искала и за нее аргументы, но ее аргументы были не убедительны. В этих диалогах я ее побеждала и она, краснея, обещала мне больше так не поступать.

Потом мне хотелось узнать, как относился к ней отец. Может быть, это только ее и наши фантазии и никаких отношений не было.

А если они были, то хотелось понять, чем она привлекала отца. Что в ней и с ней было такого, чего он не находил дома.

 

И вот это случилось. Я, еще издали, увидев ее, сразу поняла: это она. Она сидит на скамейке и цветы уже лежат на могиле, как всегда аккуратно, красиво. Она поднимает на меня голубые глаза:

- Здравствуйте, Надя. Простите меня за то, что я еще тут. Меня зовут Любовь Алексеевна. Я не буду вам мешать, посижу немного, чуть отдохну и уйду. Я только что пришла. Я сегодня поздно пришла. Очень поздно. Он привык, что я в шесть часов уже здесь. Мне совсем не далеко. Я выхожу в эти дни рано из дому, и иду пешком. Утром здесь всегда замечательно. Свежо и тихо. А сегодня вот как поздно получилось. Сейчас который час?

- Без четверти одиннадцать.

- И вы сегодня припозднились. Обычно вы к десяти приходите.

- Маме было плохо.

- Что с ней? Что-нибудь серьезное? Да, что ж я спрашиваю. Если бы что-то серьезное, то вы бы не пришли.

- Да, ей стало лучше, и я пошла. С ней Оля осталась.

Вот она. Она моложе мамы, но старше меня. Наверное, где-то посередине между нами. Седой волос выбивается из-под берета. Я так хотела ее увидеть, а говорить не могу, горло перехватило. Сердце щемит, вновь острым стало понимание потери. Я так долго готовилась к этой встрече, а сейчас у меня нет сил говорить. Меня даже ноги не держат. Я опустилась рядом с ней на скамейку, стараясь не задеть ее.

- Красивая у вас Олечка, и добрая, и умница. Такая же, как ее дед. В ней очень много от деда.

- И что же у них общего?

Меня саму смутил мой тон. Не хватало бы, чтобы я с ней рассорилась. Тормози, Надежда. Вспомни лучше, что ты хотела у нее спросить. Рядом сидит женщина, которая любила твоего отца – это главное. Она знает его другим, не таким, каким он был дома. Каким он был с ней? Добрым, ласковым? Он обнимал это старое тело и глядел в эти голубые выцветшие глазки?

Что это я? Вот ведь как меня несет! А я ведь думала, что я выросла уже из этой ревности. Она была, наверное, очень симпатичной. Она – ушедший стиль домашней женщины. Чуть пухленькие сдобные послевоенные булочки. Мэрилин Монро. И тело ее было красиво. Оно и сейчас еще не рыхлое.

И тут я окончательно расклеилась. Да, я заплакала горько, как плакала давно, только в детстве, и не могла остановиться.

- Надюша, ну что вы? Это я вас так расстроила своим появлением? Простите меня, дуру старую. Уже плохо соображаю. Я сегодня припозднилась, и не нужно было мне сегодня приходить!

- Нет, что вы? Хорошо, что пришли. Я давно хотела с вами познакомиться. Я очень хотела увидеть вас. Ему, наверное, было бы приятно нас познакомить.

Господи, да когда же перестанут течь эти слезы? Что же меня так расстроило? Я же хотела ее увидеть. Я хотела знать, какая она. Вот она, рядом, а я рыдаю, как маленький ребенок, только что потерявший папу.

- Не плачьте, Надя, он вас очень любил. Он мне вас показывал. Давно, издали. Он все хотел нас с вами познакомить. Он вами гордился. А Олю даже приводил ко мне несколько раз, когда ей было годика три-четыре. Он мечтал: вот бы было здорово, если бы мы все могли быть вместе: все, кого я люблю. Только это было невозможно. Это было совсем невозможно, пока он был жив...

Ну, вот. Теперь нас двое. То плакала только я, а теперь и она плачет. У нее слезы текут, а она сквозь слезы:

- Я так счастлива, что с вами встретилась. Я боялась и хотела этой встречи. С Олей мы иногда видимся. Нет-нет, вы не думайте, она ничего не знает! Я для нее просто старая разговорчивая женщина из кафе.

Я пытаюсь вспомнить, говорила ли мне Оля о женщине из кафе и понимаю, что я не помню такого разговора. Даже в таком пустяке Оля меня в свою жизнь не пускает!

Ну, чего я хочу? Оля просто не придала никакого значения этому знакомству. Чего она мне об этом станет рассказывать?

У Любови Алексеевны в одной руке носовой платок в другой – берет, который она сняла. Она слезы то платочком вытрет, то беретом. Слезы текут, а она улыбается:

- Когда она стала работать в министерстве, я стала специально ездить по средам обедать в кафе, где она обедает. Там мы с ней познакомились. Я многое о ней и о вас знаю. Я и раньше никогда вас не теряла из виду. Я вас и Олю очень люблю. Это, наверное, странно вам слышать, но это так. Вы были частью его жизни и стали частью моей. Я только не знала, как вы ко мне отнесетесь. Я не была уверена, что вы мне простите мою любовь к нему. Я так боялась, что вы меня ненавидите. Надюша, не нужно меня ненавидеть, я не могла его не любить. Я хотела бы, но это выше моих сил. Когда я это поняла, я перестала сопротивляться. Еще тогда, давно.

- Нет у меня ненависти, я вам благодарна.

- Он очень жалел тогда, что у вас с ним не получается доверительных отношений. Он был очень добрым и ласковым. Простите, может вам это неприятно слышать?

- Нет, говорите, пожалуйста.

- Он винил себя за то, что упустил время. Он говорил, что теперь вы ему не доверяете.

- Я была просто слепой. Если бы он делал понятные для меня попытки сближения.

- У вас бы получилось, если бы он еще пожил.

- Может быть. Но это была бы другая жизнь. И мы были бы все другими.

- Он очень рано умер. Меня тогда сватал один офицер. Уже не помню, как его звали. Если бы он еще пожил, то я, может быть, вышла бы замуж за этого офицера. Но он умер, и все во мне остановилось. Как в старых часах. Все стрелки на месте, а иду только тогда, когда потрясут. И то не долго.

- Вы могли бы нам с Олей рассказать о нем тогдашнем?

- Конечно. С радостью. Многое забылось. Но главное – он сам. Надюша, я теперь даже не знаю, что это было, любила ли я его. Он сейчас для меня больше любви. Пока он жил, он был моей радостью и моим горем. Но он ни на минуту не забывал о вас. Он был ваш, а только потом немножко мой. А когда он умер, он стал только моим. Тот, каким он был со мной, стал только моим. Он всегда со мной. Его не вызвать по телефону, не разбудить будильником. И он сам теперь не смотрит на часы, не спешит по каким-то вашим общим делам, не выполняет заданий твоей мамы. Он никуда от меня не спешит. Он со мной. Каждый день, каждый час. Я с ним говорю, рассказываю ему о всякой всячине, как было давно, когда он приходил ко мне, и я не могла наговориться, спешила рассказать обо всем, что произошло с нашего последнего свидания. Мне хотелось поделиться с ним всей жизнью своей. С ним было так легко обо всем говорить. Он столько знал. Он был чудо! Он мог сделать что угодно, починить что угодно. Легко, играючи. Он знал много стихов. Он сам писал стихи. Вы знаете, что он писал стихи?

- Да, я нашла несколько тетрадей с его стихами. Я все их набрала на компьютере. Распечатаю – я вам дам.

Вот она рассказывает о моем отце, а будто о ком-то другом. Она знала о нем больше, чем я. И это очень горько. Я всегда знала, что мой отец был много больше того папы, которого я знала! О его стихах я узнала только после его смерти, когда нашла эти тетради. Дома он был молчун, а ей читал стихи, и свои и чужие. Это она воровала его у меня, она забирала время, которое он мог быть со мной. Он слушал ее, обсуждал ее проблемы, ее жизнь, а со мной этого не делал!

Ну, почему? Почему он предавал меня с этой женщиной!? Чем она была лучше меня? Я что, не могла его слушать? Я была глупа? Я его дочь, родная кровь, а он даже мои проблемы обсуждал с этой женщиной, а не со мной! Почему я не могла, не умела ему сказать, что я его люблю!

А она! Как легко и естественно звучат ее слова любви к человеку, которого нет уже двадцать лет. Она и в любви к нам признается. Она искренна. В это можно было бы не верить, если бы не было двадцать лет этих цветов...

Я не заметила, как сказала вслух:

- Любовь Алексеевна, научите нас! Научите Олю!