Я еду в метро из самой крутой клиники. Была там уже три раза. Оставила свои анализы и мешок денег, теперь везу обратно мешок бумажек для аптеки, а для неё опять нужны будут денежки. Поговорить хочется, а не с кем. Полный вагон народу, а все собой заняты или друг дружкой. А у меня и дома тоже поговорить не с кем. С кошкой только. Соседи в последние годы поменялись, не поверите: говорящих по-русски нету. Всё какие-то «асялям-масялям». Я живу в Свиблово. Прости, господи. То ли название места, то ли ругательство. Живу уже тридцать лет в Москве, а всё не привыкну.

С кем поговорить? Как говорил кто-то, велика Москва, а поговорить не с кем. Рядом сидят две раскрашенные дамочки моего возраста, видно те, что настоящие москвички. Говорят о чём-то между собой. Послушаю.

- Что вы, милая, самые умные евреи теперь обратно едут. Здесь им теперь намного интересней стало жить. Среди нашего-то отупевшего от водки народа.

Вторая снисходительно смотрит на первую:

- Это вы путаете. Самые умные и не уезжали.

Мне очень хочется поговорить, и я не выдерживаю:

- И евреи тоже болеют! Вот я. Еду сейчас из клиники. Столько болезней во мне нашли, что не знаю, доживу ли до весны.

Вторая поджимает губы и смотрит куда-то то ли на руки на поручнях, то ли на потолок. Первая, глянув на меня, лениво замечает:

- А вы что, еврейка?

- Нет, - обрадовалась я начавшемуся разговору, - Я не еврейка, но тоже болею. Это меня, наконец, Москва своей гнилью заразила. В Москве жить, что заживо гнить.

Первая, не слушая меня, второй:

- Некоторые люди столь беспардонны, что просто диву даешься.

Вторая:

- Что с них возьмешь? Неистребимые лимитчики.

Я не выдерживаю:

- Какие лимитчики?! Я не лимитчица. Я по зову комсомола на московскую стройку приехала. Москву к олимпиаде отстраивала.

И подумала: я отстраивала, а не вы! Приехала совсем девчонка. Дурная была, забеременела в первый же год от нашего бригадира. Он покривился: как же, настоящий москвич, но женился. Москвич, а потому и гнилой был. Пил вроде не так, как пила тогда рабочая Москва, но здоровьем хилый. Ребёнка я родила, да в нём папин изъян сказался: порок сердца. Дожил Лёшик до трёх лет, да и помер. А через полгода и мужа похоронила. Осталась в его однокомнатной квартире в Свиблово. Так и живу. Теперь настоящая москвичка. Несколько раз порывалась уехать, да вот не уехала. А чего не уехала, не пойму. Видно, стать одной из вас хотела.

Этого, конечно, вслух не сказала, да меня уже никто и не слушал. Они уткнулись в друг друга носами и что-то бубнят, мне не слышно. Сколько живу здесь, такие меня никогда не слушали.

Послушать бы, что другие говорят, но метро – в вагоне шумно: то гудит, то свистит, то шипит, то объявления. Зря я нарочно села в длинный конец по кольцевой. Велика Москва, а поговорить не с кем.