Я услышал его издалека. Ухо, привыкшее к звучащей отовсюду синтетической, электронной музыке, уловило сразу необычность этой. Это был живой аккордеон. Звучало что-то вроде попурри на популярные мелодии прошлого века, русские народные и советские песни. Если вспомнить, что я иду по чистенькому и ухоженному скверику в Хельсинки, то музыка необычна для этих мест. Русская речь в Финляндии, как и по всей Европе, не редкость, а вот такая музыка не частый гость.

 

Играл явно не дилетант, но сильно потерявший навык в игре. Музыканты говорят: «технику потерял». Это значит, что нет былой беглости пальцев, пальцы не всегда на нужную клавишу попадают. Тот, кого я слышал, сохранил в себе уверенность в своей игре и нисколько не смущался ошибками, а умудрялся вплетать ошибки в мелодию. Ошибочный звук он не прятал, не смазывал, а как бы даже акцентировал на нем внимание, придавал ему статус равноправного звука. Джазовый стиль. Мелодии, которые он играл, и без того были значительно переделаны, они то узнавались, то терялись во, вдруг, зазвучавшей теме другой песни. Это вовсе не было кашей из звуков. Это была игра-воспоминание, игра-ощущение, игра-состояние. Мне она все больше и больше нравилась. Захотелось увидеть музыканта.

Мне нужно было пройти сквер, прежде чем я его увидел. Он сидел на садовой скамейке в конце сквера. Рядом с ним сидел пожилой финн, сложивший руки на красивой резной палке, а перед ними стояли державшаяся за руки юная пара и женщина с ребенком в коляске. У самых ног музыканта стоял, как бегемот, раскрывший пасть, открытый футляр для баяна. На его красной внутренней фланелевой обивке лежало несколько евро: бумажек и монеты. Когда я подошел, по мне лишь скользнул взглядом пожилой финн и вновь принялся постукивать палкой в такт звучавшей в вальсовом ритме песне «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер». Музыкант сидел с закрытыми глазами, положив левую щеку на баян, и безобразно гримасничал в унисон тому, что он играл. Да, ошибки он не прятал, а морщился, как от лимона, надувал щеки и сопровождал их довольно громким «пфу». А сам в это время вдруг преобразовывал ошибочный звук, который вот только что вылез гвоздем в легкой мелодии, в проходящий звук или даже в опорный и придавал мелодии совершенно новое развитие. Гримасами музыкант сопровождал не только ошибки, которых было вовсе не так уж и много, но и все особенности, нюансы мелодии.

Ему было лет 60-70. Бог их разберет этих старичков за 60. Приободрится – моложе 60, устал или расстроился – старше 70. Его голова, как ежик, была совершенно круглая и вся покрыта ровно остриженной седой щетиной.

Я посмотрел в футляр: заработок был плохонький, в общей сложности 5-6 евро. Место неудачное какое-то он выбрал. Чего бы ни поехать в центр, на площадь? Финны деньгами не разбрасываются, а здесь и вовсе такое место, что больше и не заработаешь – никто не ходит. Я достал бумажку в 5 евро и положил ее в футляр. На меня посмотрели все, кроме музыканта. Я спокойно выдержал взгляды и остался стоять. Музыкант продолжал играть, меняя мелодии и ритмы. Звучало аргентинское танго, в которое вплеталась мелодия финского народного танца, известного у нас под названием «Летка-Енька». Финны улыбались.

Музыкант закончил играть. Мы поаплодировали. Он поднял голову, отсутствующим взглядом скользнул по нашим лицам, и снова опустил голову на баян, закрыл глаза. Зажав левой ладонью с десяток кнопок на левой клавиатуре, музыкант начал играть. Теперь его баян изображал трогающийся с места поезд. Слегка убыстрив темп и сократив количество зажатых левых кнопок, заиграл мелодию на правой клавиатуре. Звучала мелодия «Семь-сорок». Я вспомнил, что эта мелодия называется так по времени отправления из Одессы пассажирского поезда в Москву. Вот и гудок паровоза. Да, большая скорость музыканту явно не по его пальцам и он, отправив одесский поезд, уже рисует нам не Одессу, а жаркий Восток. Щемящая, тоскливая мелодия с множеством мелизмов, трелей…

«Это большое счастье, когда сам можешь делать свою музыку. Хорошо ему так забавляться. Ведь как он свободен! Не заморочен ни тем, как он звучит, ни заработком. Медитирует», позавидовал я.

Меня ведь тоже учили музыке. И именно баяну. Я учился этому шестнадцать лет. Музыкальная школа, музыкальное училище, консерватория. Потом я долгое время работал преподавателем в музыкальном училище. А потом пришли такие времена, что музыке перестали учиться. Только единицы. И я стал возить подержанные компьютеры из Финляндии. Я этим занимаюсь уже почти двадцать лет. Я уже не вожу их по одному, как раньше, а целыми вагонами. Какое-то время назад это кормило и неплохо. Я покупал здесь за бесценок устаревшие компьютеры и продавал их в России в несколько раз дороже. Только у нас теперь тоже хотят новые, современные компьютеры. Новые я тоже вожу, но это не приносит большого дохода. Моя маленькая фирмочка еле дышит. Стоит только мне устать и остановиться…

Музыкант кончил играть. Поднял на нас светлые, почти прозрачные голубые глаза и, как бы проснувшись, улыбнулся всем. Улыбка была легкая, светлая, открытая – детская. Он, не снимая баяна, а отодвинув его на ремнях влево, опустился на корточки, аккуратно собрал и спрятал в карман бумажки и монеты из футляра. Наконец, уложил в него баян. Я догадался, что он русский: баян, советские мелодии и еще что-то такое неуловимое, чего не могу сформулировать. Но почему он, застегнув футляр и поднявшись, заговорил, обращаясь ко мне по-русски:

- Думаете, я плохое место для заработка выбрал?

Вопрос был столь неожиданный, что я растерялся и ответил не на вопрос, а сказал то, о чем в это время думал:

- Мне очень понравилась ваша игра. Правда. Столько разных мелодий. Необычно и интересно.

- Спасибо. А вы что, музыкант?

- Был когда-то. И инструмент тот же.

- Правда? Баян?

- Да, баян. Но это было давно.

- Как и у меня. А насчет места вы правы: не самое лучшее для заработка. Зато здесь уютно и не шумно – ничто не мешает. Я в разных местах сижу, а сюда пришел потому, что здесь недалеко меня сегодня забирает микроавтобус до Петербурга. Если вы тоже туда, то поехали вместе.

- Да, я тоже в Петербург, но я постоянно езжу с «Экспресс-Балтик».

- Здорово, и я с ними.

- Почему мы раньше не виделись?

- Я этим летом путешествовал с баяном по Европе. Зарабатывал. А сюда езжу не регулярно. По желанию. И возвращаюсь обычно не вечером, как сегодня, а не позже полудня. Мне еще из Петербурга нужно добраться до Вырицы. Я там живу. Ну что, идем?

- А почему они вас не довозят до дома? Они всех своих клиентов развозят по домам.

- Это я так экономлю.

Финны с улыбкой слушали нашу беседу. Музыкант еще раз улыбнулся им всем и поклонился. Пожилой финн отложил палку и легко поаплодировал. Видно, понравилась игра и ему. Музыкант поднял футляр с баяном, и мы двинулись к выходу из сквера.

- Меня зовут Иван. Если не трудно, то давай сразу на «ты». Заметил, что «на ты» с хорошим человеком скорее контакт найдешь, а плохой почему-то от этого шарахается.

- Ну, тогда у меня нет выбора: мне хочется быть хорошим человеком. Давай «на ты». Меня зовут Сергеем.

- Только ты не старайся очень: хорошим быть трудно, не всегда получается. Пускай будет так, как получится.

- Договорились.

Тут раздался звонок на его сотовый телефон. Я понял по разговору, что это водитель «Экспресс-Балтик». И сразу же звонок мне: «мы уже на месте». Я отметил для себя: сначала Ивану, а потом мне. Машина стояла на выходе из сквера. Водитель нас уже ждал:

- А я и не знал, что вы знакомы. Здравствуй, дядя Ваня, здравствуйте, Сергей.

Мы погрузили баян и поехали.

 

Поездка предстояла довольно долгая, а в Иване меня интересовало многое. Мне почему-то стало казаться, что его судьба как-то связана с моей. То ли он – мое прошлое, то ли мое будущее, то ли он – это я сам:

- Иван, ты где учился музыке? И как пришла идея так зарабатывать себе на жизнь?

- Я начал учиться музыке в сибирском поселке, далеко отсюда. Учиться начал очень поздно: в 12 лет.

- Да, это поздновато.

- Музыка долго была тяжелой обязанностью для меня и заботой родителей. Но потом как-то так получилось, что она стала для меня радостью, удовольствием. Я окончил музыкальную школу одновременно с девятым классом общеобразовательной школы. Мой учитель музыки советовал продолжить учиться музыке дальше. Говорил, что я способный. Но семейным советом было решено, что я окончу среднюю школу, получу полноценное среднее образование, а потом волен выбирать сам, чему учиться.

Однако я не выдержал испытание производственной практикой, которая была после 9 класса общей средней школы. Мы, девятиклассники, что-то строили. Я махал топором до изнеможения. Некоторым моим одноклассникам нравилось так работать, а я, как я теперь понимаю, никак не мог поймать нужное состояние. Мне такая практика показалась тогда очень сложной, трудной. Было жаль рук: они покрылись мозолями, потом ладони стали похожи на пятки. Случайно меня увидел мой учитель музыки и велел делать выбор: или музыка, или топор. Топор мне определенно не нравился, поэтому я выбрал музыку.

Учитель пришел к нам домой убеждать не столько меня, сколько родителей, что потеря года без интенсивных музыкальных занятий приведет к потере навыков игры. Родителями был предложен такой вариант: я в течение года продолжаю брать у него платные уроки.

«Да вы посмотрите на его руки! А в течение следующего учебного года он будет слесарничать, учиться чинить и водить автомобиль! Еще что-нибудь. Вы его от этих занятий сможете освободить?»

Этот аргумент оказался решающим. Вот так я, сбежав от проблем производственного образования и производственной практики и не закончив общего среднего образования, поехал поступать в музыкальное училище. Далеко. В другой город.

Меня приняли. Учился я легко, только не получалось у меня легкой, свободной, раскованной игры. Я был весь в зависимости от людей: преподавателей, сокурсников, просто слушателей. Даже когда я был совершенно один физически, они присутствовали незримо: контролировали, диктовали, поучали, порицали, возмущались, брезгливо морщились. Да ты знаешь, как это бывает. Может по этой причине, может по какой другой, но руки у меня «зажимались»: высокий мышечный тонус. Для музыканта, как ты понимаешь, это гибель.

- Да, я знаю, иногда из-за зажима руки люди даже вынуждены бросить учебу.

- Ну вот, а я не бросил, закончил музучилище. Из меня мог получиться преподаватель, полусамодеятельный исполнитель, но не настоящий музыкант. Я это понял и сменил профессию. А баян я спрятал на тридцать лет.

- Ничего себе! Совсем не играл и не работал, как музыкант?

- Немножко работал. Когда служил в Армии, руководил даже эстрадным ансамблем. Играли мы в матросском клубе. Потом, после Армии, недолго работал в музыкальной школе. Там и пришло понимание, что я не своим делом занимаюсь, и я поступил в университет.

Я жил тогда в одной из бывших союзных республик. Университет окончил. Я социолог по университетскому образованию. Но кроме социологии я еще многим занимался. Даже тем, что у меня никак и ни при каких обстоятельствах не должно было бы получаться. А получалось. Иногда даже хорошо получалось, лучше, чем у тех, кто этим делом занимался профессионально.

Например, как я стал заниматься программированием. Это было время DOS, до «Видовоза». Основной носитель – дискета. Я работал социологом в филиале большой общесоюзной организации, занимающейся опросами населения. Наш филиал должен был провести опрос по анкетам, которые мы получали из Москвы, ввести результаты в компьютер, готовый файл данных отправить по сети в центр. А нам хотелось бы и самим обработать его у себя, опубликовать у себя результаты. Нужны были программы, которые это делали бы. В то время готовый пакет такой программы был нам практически недоступен. Да и универсальность его чаще всего делала его очень громоздким. В нем трудно было разобраться. Особенно с моим очень скромным английским. Я понял, что мне нужно учиться программированию. Я выбрал нужный язык программирования, с огромным трудом достал переводное руководство. Я упорно читал это руководство везде, где мог. Я не расставался с ним даже в туалете. Напрасные усилия! Никакого прогресса. Я не понимал основных принципов, я не понимал сути! Я никак не мог поймать состояние программиста. Мне трудно, потому что его среда – формализованная логика, а для меня ближе мир спонтанный, интуитивный. Но я не сдаюсь. Упорно ввожу в компьютер примеры программ. Они что-то там выводят, чертят прямоугольники, издают при этом смешные писклявые звуки. Я меняю исходный код и смотрю, что получается. Получается. Понимаешь? Получается! Через месяц я уже обработал первую анкету. Я почувствовал себя программистом. Хотя умений у меня было чуть-чуть.

Тогда я еще не понял, как у меня это получилось. Как мне удалось освоить то, что при моем гуманитарном складе ума просто невозможно.

Еще я занимался графикой. И мои рисунки нравились. Я так думаю, потому, что были слишком конъюнктурные. Было их время. Особенно я гордился их темами. Тема для художника – очень сложная часть работы. Одно дело иллюстрация, а если без привязки к конкретному тексту? Мои темы приходили, как образ. Нужно было только поймать состояние. Сначала это удавалось только на грани сна и бодрствования. Засыпаешь, и тут приходит тема. Нужно только не полениться как-то ее зафиксировать, поймать, сохранить на завтра. Потом стало удаваться и в другое время. Я говорю с людьми, что-то делаю, а фоном постоянно идет работа: поиск образов, поиск тем. Иногда сказанная фраза, жест или движение из обычной жизни, могут высечь неожиданный образ. В этом, конечно, есть некоторая болезненность, ненормальность. Но, как говорят, искусство требует жертв. Требует не только искусство. Любое дело требует жертвы. Иначе оно не дастся в руки. За все нужно платить. И это справедливо. Основная плата, о которой я нисколько не жалею, это лишиться нормальности. Отказаться от нормальности разума. Нормальный человек скучен сам себе, потому что скучен управляющий им разум, все строящий по законам логики. Вот ты сейчас самый настоящий нормальный человек и ты себе скучен. Правда ведь?

- Ну, не всегда.

- Да ладно, Сережа, не крути! Скучно тебе и давно.

- Верно, скучно, а иногда бывает тоскливо. Жена, когда видит такое мое состояние, говорит, что мне нужно бросать свое купи-продай, возвращаться к музыке. Детей, говорит, вырастили. Зачем нам большие деньги? А я уже привык, боюсь меняться, хоть и жаль мне чего-то такого важного, что ушло вместе с музыкой.

- Да никуда это не ушло, если ты этого не захочешь. Оно с тобой. Ты когда-то сам так захотел. Ты эту жизнь сам выбрал.

- Сам, конечно сам. Детей растить нужно было, кормиться нужно было, и было постоянно неизвестно: на следующий год работа будет или нет. Вот поэтому я все езжу, налаживаю контакты с разными людьми тут и там, плачу деньги, дарю подарки, заискиваю, кручусь.

- Сколько у тебя детей?

- Двое.

- В этом смысле мне было легче: я уже пятнадцать лет отвечаю только за себя. Если бы не мои эксперименты, то это была бы тяжкая свобода. «Лучше быть нужным, чем свободным». Ладно.

Так вот, и тогда я еще не понял, как у меня это получилось. Мне хотелось уметь многое. Я должен был многое попробовать. Мне нужен был широкий кругозор. Я тогда к этому шел: я все могу. Я могу всем заниматься, я могу делать все, я могу быть, кем захочу. На ощупь шел.

- Ведь это было очень трудно: каждый раз начинать все сначала. Был ли смысл во всем этом? Таких универсалов я по жизни не знаю.

- А Леонардо да Винчи?

- Ну, нашел пример! Тогда было легче освоить многое. Время было другое, запас знаний у человечества был еще небольшой. Тогда можно было. Но не теперь.

- Мне так не кажется. Мне кажется, тогда было трудней. Сейчас у человека такие возможности, каких никогда у него не было. Любая информация доступна. Ищи свое. Трудно, конечно: и занятий всяких много и времени мало. Жизнь такая короткая! Ты еще этого пока не понял.

- Именно поэтому нужно выбрать что-то одно и в нем совершенствоваться.

- А я с этим и не спорю. Другое дело, что найти и выбрать очень трудно. И тут, чем шире развитие, тем больше возможности для выбора и реализации. В выборе ошибиться легко. И что потом: всю жизнь обманывать себя и других, что ты занимаешься своим делом? Нам как раз эта установка, что каждый должен заниматься своим делом, и мешает. А Леонардо не знал, что инженер не может быть поэтом или художником. Он просто об этом не думал. Ему такая мысль даже в голову не приходила. Хотелось писать стихи – писал, хотелось рисовать – рисовал, хотелось изобретать вертолеты, подводные лодки – изобретал. Легко и с удовольствием. Потому что он умел менять состояния: захотел – он поэт, захотел – инженер. Умел глубоко в них входить.

- Хорошо, а как достичь этих состояний?

- Так же, как дети играют в профессии или в отношения. Это они осваивают состояния. Конечно, эти состояния должны им нравиться. Дети вживаются в них. И когда это произойдет, то они органичны в них. Им очень сложно ошибиться, потому что их состояние ведет. Это и есть единственно верный способ обучения: освоение состояния. Способ, проверенный веками эволюции.

У нас неправильная школа. У нас почему-то учат фактам. А зачем им учить? Это все чужие факты, это чужие достижения. Самое большее, что они могут: показать, что что-то возможно. Но ты не станешь мудрее, смелее, изобретательней, крепче. Что, ты станешь смелее, если запомнишь в каком году царь Леонид разбил в несколько раз большее войско персов? Вот хорошо бы знать в каком состоянии находился царь Спарты и его войско!

- Мне тоже всегда казалось глупостью требовать от ученика запоминания дат, мест событий. Но что поделаешь, это же история. Куда она без этих фактов?

- В истории должно быть не столько «где» и «когда», сколько «как» и «почему». Не говоря уже о физике, химии, биологии. Зачем нам рассказывают, что и когда открыл кто-то. Нам достаточно знать, что сейчас в общих чертах знает человечество. На каких оно рубежах. Гораздо важнее знать в каком состоянии был этот кто-то, когда открыл что-то. И научить, как приходить к этому состоянию. Показать путь к нему. Ну, представь, тебя взялись учить делать табуретки, тебе рассказывают какие замечательные табуретки делал кто-то и некто, а какими инструментами они пользовались, не сказали. Их даже не показали. Что это за школа? И, главное, какие табуретки ты будешь делать, пока научишься?

- «Теперь эта ножка. Подпилю ее немножко». Иван, это у тебя претензии к общеобразовательной школе, а ты вспомни свой музыкальный учебный репертуар. Вспомни обработки русских и других народных песен. Это были песни? Это были сухофрукты! Из них убрали все: игру, задор, озорство! Обработки русских народных песен были похожи по форме, как будто их делал один человек: почему-то объединяли две песни, лирическую и плясовую, в скучнейшие вариации.

- Верно. Из песен вынули главное – ее состояние! Как будто оно было неприличным. Возможно, кому-то озорство и лиризм казались неприличными. Но ты и я здесь причем? Почему мы должны были это играть?

- Тогда почему-то такой стиль прижился: вспомни сиропные «Березки».

- Очень надеюсь, что русская песня возродится. Во всяком случае, я буду для этого очень стараться. Теперь каждое мое исполнение – это новая обработка и в ней есть все: и гудочники, и лапти, и визг, и свист, и скоморошье притопывание! А если лирика, то я не стесняюсь тоски и отчаянья, если они есть в песне. Бывает, что мне не хватает техники, не все звуки выигрываю. Но я для себя решил, что точность для меня ненужная роскошь. Главное: передать состояние и мелодия должна быть узнаваема.

- Я слышал когда-то байку о том, как один дирижер пожаловался Вагнеру, что в «Лоэнгрине» есть очень сложный пассаж у скрипок. При высоком темпе музыканты не могут его сыграть точно. Вагнер ответил: «И не нужно его выигрывать точно. Если каждый из них сыграет нечто приблизительно похожее, это и будет то, что нужно».

- Спасибо за поддержку. И авторитет Вагнера пригодится, могу теперь на него сослаться. На самом деле я уже от этого свободен. Ну, разве еще самую малость хочется, чтобы мое исполнение кому-то нравилось.

У меня всё отступления, главного тебе никак не расскажу. Когда я понял, что можно войти в состояние и делать музыку, изобретать, рисовать, танцевать, учить и учиться... – делать всё, жить глубоко и наполнено? Открыл я это случайно. Как-то пришлось некоторое время жить в еврейской семье. Дом частный, старый, много поколений переживший. Однажды я оказался в нем один. Я ходил по дому и думал о том, какая музыка здесь могла бы звучать. Я почувствовал прикосновение дома, многих времен и многих людей. Я вошел в состояние и… через некоторое время я запел мелодию, которую я раньше никогда не слышал. Она шла естественно, она рождалась сейчас так, как будто я сам ее пел много лет, она была эмоциональным рассказом о еврействе. Мелодию не стал записывать сразу – жаль было состояния, а потом забыл.

- Это была еврейская народная песня?

- Не знаю. Я не еврей. Я не думаю, что это обязательно была какая-то народная еврейская мелодия. Нет. Она могла быть только что рожденной моим состоянием и домом. Но то, что она была еврейской по духу, не было никаких сомнений.

У некоторых людей народные мелодии вызывают неловкость своею откровенностью: то слишком много телес, то много тоски или страсти. Но по сути это прекрасные мелодии. Потому что точно передают состояние. Неловко тем, кто действует и живет по принципу: так надо. А это «надо» определяется предрассудками и условностями, рожденными несвободным социальным человеком.

- Об условностях. Я, как случайный попутчик, ехал в Рим в одном автобусе с туристской группой. Группа была откуда-то из Средней Азии. Остановились у знаменитой речки Рубикон и все туристы вышли посмотреть на ручеек, текущий под мостом. День был довольно жаркий, и я остался сидеть в автобусе. Итальянец водитель вышел со своего места, зажимая левой рукой себе нос, а правой сжимая огромный баллон с дезодорантом. Жестом спросив моего разрешения, он с какой-то яростью принялся разбрызгивать свой дезодорант. Только после того, как в салоне стало невозможно дышать, он отпустил свой нос, успокоился и сел на место. А киргизы-узбеки, поднимаясь в автобус, фыркали и зажимали нос. Мне они были значительно милее итальянца.

- Вот, итальянец даже не понимает, что его обманули трижды: первый раз, когда уверили, что чужой естественный запах пота неприятен, второй раз, когда убедили, что химический запах дезодоранта приятен, третий раз, когда скрыли, что некоторые компоненты дезодоранта вообще вредны для человеческого здоровья!

- Я вас, прости, тебя, отвлек. Ты говорил о состоянии.

- Да. Тогда я понял, что все мои занятия, увлечения были успешными только тогда, когда я ловил, находил состояние.

Это было, как пробуждение. Я вспомнил о моих проблемах с баяном, точнее, с «зажимом» руки. Я попробовал играть. В начале было откровенно плохо. Какое там состояние, когда мои пальцы заплетаются, если нужно нажать последовательно более трех кнопок. Техника конечно нужна. Но так же было и в рисовании. Пока я не освоил перо, карандаш, не натренировал руку, ничего приличного не получалось. Хоть и темы были сногсшибательные. Так и с баяном. Постепенно я набрал кое-какую технику игры. Конечно, не такую, какая была лет тридцать назад. Заодно учился управлять состоянием, вызывать нужное. И теперь я твердо знаю главное: состоянием управлять можно, можно научиться входить в любое из них по желанию. В этом меня убедило то, что мое, даже такое хромое, исполнение интересно людям. Потому что я интересен им своими состояниями.

Главное для любого творчества: передать состояние. Именно этим чье-то творчество интересно для другого человека. Если идти от логики, а не от состояния, то можно поразить только абсурдностью или парадоксальностью. Вспомни набивший оскомину черный квадрат. Зритель скажет «ах!», но это восхищение изобретательностью, фокусом, а не уровнем сопереживания. Автор смог поразить, но он никогда не будет владеть зрителем. Владеть им можно, только овладев его состоянием. Ввести его в свое состояние – вот что значит овладеть им.

- А как ты его вызываешь?

- По разному. Чаще всего вижу картинку, иногда слышу шумы, звуки или готовую музыку. Но в любом случае сначала отключаю думанье, всякие мысли, что постоянно крутятся в голове, мешают мне жить, быть самим собой. Музыканту проще: музыка сама по себе состояние, она помогает. Конечно, я до сих пор до конца не знаю, как это получается, когда получается. Да и получается не всегда, но если получается, то я испытываю огромное удовольствие. А зрители просто в восторге. А что, если бы к моему состоянию да беглость и легкость пальцев, большую эмоциональную легкость! Сережа, попробуй ты! Ты ведь музыкант!

- Ну, знаешь!

- Что, «ну»? Ты же намного моложе меня, навыки в тебе крепче, чем мои, потому что начинал учиться лет в семь. А я тебя научу тому, что сам умею. А? Сережа?..

Я ему ничего на это не ответил. На том мы и расстались. Правда, договорились не терять друг друга из виду. Обменялись номерами сотовых и домашних телефонов.

 

Дома я ужинал рассеянно. Жена спросила:

- У тебя все ли в порядке?

- Да, все хорошо. Я сегодня познакомился с интересным человеком. Потом о нем расскажу.

Меня не покидало какое-то приподнятое настроение, как в приближении праздника. Не доужинав, я встал, тщательно помыл и высушил руки. Достал из кладовой пыльный баянный футляр. Хотел протереть, но не хватило терпения. Осторожно достал баян. Мой баян значительно лучше того, что у Ивана. У меня и регистры есть и левая клавиатура готово-выборная.

Жена стоит на пороге:

- О, Сережа...

Я улыбнулся ей. Я сейчас попробую. Я только соберусь. Как он говорил?

Я сижу с баяном на коленях, с улыбкой смотрю на синюю фланель внутри футляра и думаю: «интересно, как будут смотреться рядом две этих бегемотьих пасти: одна красная, а другая синяя?»

май, 2010