- Нет худшего наказания, чем стариковское одиночество. И оно уже не зависит от меня. Можно пытаться что-то сделать сегодня, но что я исправлю в прошлом? Там уже все произошло. Чтобы быть нужным сегодня, тогда, давно, надо было отказаться от чего-то, надо было тогда кого-то простить, чем-то поступиться, что-то отдать, чтобы оно вернулось сегодня теплом руки, участливым голосом, заботой.

- Да, нужно было…

- Как сегодня холодно.

Старик отошел от окна. За окном потоп. Стены деревянных построек, заборы из дерева, деревья в палисаднике почернели от влаги. Мир потерял краски, как в черно-белом телевизоре. Дождь льет уже вторую неделю.

- Такой вот выдался август.

Дед Иван по привычке всех, кто долго живет в одиночестве, разговаривает вслух сам с собою:

- В комнатах тоже холодно и сыро. Протопить бы, но за дровами нужно идти в сарай через этот потоп. Никак не хочется.

- А идти надо – ночью будет еще холодней. Да и Мурзу нужно покормить.

Мурза или Мурзик – это беспородная собака деда Ивана. У нее под высоким крыльцом гнездо из старых Ивановых пальто и курток. Все это, наверное, пропиталось влагой и совсем не греет: из окна видно, Мурза, свернувшись в калачик, лежит на высоком деревянном крыльце.

Иван готовит для Мурзика, как для кошки, похлебку из молока и хлеба. Потом достает поварешкой из кастрюли на холодной плите кусок мяса с костью:

- Пусть поест, как следует. Согреется. Надо бы подогреть еду, но это долго.

- Ничего-ничего, он не привередлив, так съест.

Нехотя, дед Иван одевается.

 

*****

 

Через час в печке жарко горят дрова. Мурзик на крыльце весело лает на кого-то.

- Отрабатывает кость, дуралей.

Хлопает калитка. Мурзик замолк – значит свои. Стучат. Кто бы это?

- Дедушка Ваня! Это я, Вера!

- Заходи, открыто.

Вера, шмыгая носом, с порога:

- Дедушка Ваня, наш дедушка умер.

- Вот так новость! Когда же?

Вера в плач:

- Сегодня-я-я. Лег после обеда поспа-а-ть. Уже вечер, а он все спит. Мама пошла его будить, а он…

- Ладно, Вера, ты не плачь, это нормально. Старики такой народ: им положено умирать. Гроб для него давно готов. Мы с ним вместе его делали. Вот так-так: Алексей умер! Друг ты мой единственный.

Вера плачет уже в голос. Деду Ивану хочется её успокоить:

- Вера, перестань. Что тут сделаешь? Время его пришло. У каждого свой срок на земле. Видно, его срок закончился. Ты давай, беги домой и скажи отцу, чтобы прислал ткань на обивку. За час я обобью, и все остальное сделаю, как надо. 

 

*****

 

Иван стоял у гроба, смотрел в лицо друга и думал о том, что все-таки умерший человек – неприятное зрелище. Вовсе не потому, что смерть безобразит. Нет. Просто умерший становится безучастным к этой жизни, к нам, остающимся жить, и это в нем неприятно. Недавно он нам улыбался, что-то говорил, на нас злился или обижался, или нам радовался, а, вдруг, лежит безучастный, свободный от нас. Не зря же в некоторых религиях мертвых заворачивают в саван. Главное, закрыть покойнику лицо, чтобы живые не видели его отрешенного выражения, не видели его свободы.

Смерть, что пришла в постели, никого не уродует, не безобразит, а, наоборот, делает умершего значительным. Вот Алексей Суханов, при жизни суетливый и несолидный человек, лежит сейчас строгий и солидный.

Иван дружил с ним с самого детства. Алексей был для него добрым и надежным другом. Только говорить с ним было трудно. Говорил он редко, а если говорил, то нужно было иметь большое терпение, чтобы понять его. Каждый раз Иван убеждал себя быть спокойным, когда Алексей начинал что-то говорить, а не получалось. Никогда не мог с первых слов понять, о чем он! С самого детства Лёшка не мог высказаться вразумительно. А с годами появились еще эти его бессмысленные «будем говорить прямо», «значить» и «всегда»:

- Жить, што б, значить, будем говорить прямо, оно всегда было правильно.

- Что правильно?

- Да я говорю, што нужно, штобы всё в жизни всегда было правильно прилажено.

- Что прилажено? Лёха, опять ты за своё! О чем ты!?

- Я говорю, што правильно, когда дети рядом, а не так. Ты, будем говорить прямо, не так. Не правильно живешь.

- А как правильно? Как ты?

Лёха дома не пользовался особым уважением. Семейство у него по нынешним временам очень большое, в три поколения: он сам и его жена Валентина, сын Сергей с женой – им уже под пятьдесят, у них две дочки двадцати и шестнадцати лет и старший сын Николай с женой и двумя пятилетними близняшками.

- А што? Будем говорить прямо, у меня всё.

- Что всё? Я же вижу: они тебя совсем не слушают и не уважают! А вспомни, как тебе во сне лицо правнуки раскрасили! Неделю не мог отмыться, ходил, как американец на войне.

- Да они ж, будем говорить прямо, маленькие, глупые, значить. Пусть красють…

 

Вон они. Правнуки. Стоят, испуганные, и широко раскрытыми глазами смотрят на прадеда упакованного, как кукла, в ящик. Их огромные глаза полны страха и слез…

 

Да, сейчас Алексея хотелось бы выслушать. Но он ничего не скажет. Он уже знает что-то тайное, что совсем не нуждается в словах.

Иван поцеловал Алексея в холодный лоб:

- Что ж, Лёша, скоро и я эту тайну узнаю. Можешь особо не гордиться.

 

*****

 

На кладбище дорожки раскисли. По-прежнему моросил холодный дождь. Провожающих для деревни было порядочно: человек тридцать. Иван толпы не любит, стоял поодаль. С могилы стащили пластиковую пленку. Она не помогла: в вырытой яме уже скопилась глубокая лужа. Сыровато ему там будет, подумал Иван. Но жалко Алексея не стало. Думалось о нем уже не как о человеке.

Открыли стоящий на четырех табуретках гроб. Началась торопливая из-за дождя процедура прощанья. И тут Валентина, жена Алексея, Ивана удивила. Она упала на колени, в грязь и, приникнув к груди Алексея, заголосила так, как голосили над покойником ее бабушки-прабабушки:

- Лёшенька, родненький! На кого же ты меня покидаешь? Подрезал ты мне ноженьки – обезножила я! Подрезал ты мне рученьки – обезручила я! Подрезал ты мне крылышки – обескрылила я! Вся сила моя с тобой ушла! Как мне жить-доживать, без тебя маяться? Сокол ты мой, возьми меня с собой!..

Серега морщится: ну какой из отца сокол? Они с женой пытаются поднять Валентину. Успокаивают. Не дают ей допеть-доплакать:

- Как мне зиму пережить без тебя? Как мне весне без тебя радоваться?..

Иван и не знал, что Валентина способна на плачь. На деревне давно не слышно настоящих плачей по покойнику. Раньше многие умели. Раньше ее бы кто-нибудь из женщин поддержал, а сейчас никого не нашлось.

 

*****

 

Вернувшись с похорон, дед Иван прилег отдохнуть, но не лежалось. Снова вспомнил, что теперь в деревне никого из мужчин-сверстников не осталось. Алексей был последний: и сверстник и друг.

Дед Иван встал, пошел в мастерскую. Долго, придирчиво, выбирал доски. Отобрав нужные, стал их строгать.

До ночи на всю деревню выл его электрический фуганок.

 

*****

 

Через два дня Вера, младшая дочь Сергея, постучала к нему:

- Дедушка Ваня! Ты живой? Давно тебя не видно!

В доме тихо. Вера толкнула дверь. Не заперта.

- Почему не заперто, - подумала Вера, - А вдруг и дедушка Ваня тоже умер?

Вере стало страшно. Она вошла в большую комнату и сразу увидала на полу гроб. В нем лежал дедушка Ваня.

Вера прижала руки ко рту и отступила назад. Тут дед пошевелился в гробу и сел. Вера закричала и ринулась из избы, роняя какие-то ведра, веники.

Трясущимися руками она толкнула калитку и услышала:

- Вера, ты что ж это так орешь? Вернись! Это я себе гроб делаю. На будущее. Примерял. Я еще живой! Да стой ты! Не ори!

Вера остановилась и со страхом повернулась.

Дед Иван стоял на крыльце и виновато улыбался:

- Напугал я тебя? Не беги. Давай сядем здесь, на крыльце. Я тебе все расскажу.

Вера все еще не решалась вернуться. Но светило солнце, дед Иван, кряхтя, усаживался на крыльце, по двору бродили деловитые куры, Мурзик ластился у её ног – всё было привычным и не страшным.

Вера медленно подошла к крыльцу. Дед Иван показывает на место рядом с ним:

- Садись.

- Можно я тебя потрогаю?

- Потрогай. Говорю же тебе, что я гроб примерял. Хотел проверить, как мне в нем будет. Ты только никому в деревне не рассказывай. А то потом напридумывают всякого. Лишь бы посмеяться.

- Ты тоже собрался умирать?

- Нет пока, но нужно быть готовым. Я ведь один живу. Кто меня похоронит? Нужно всё, что можно, самому сделать, чтобы потом людям мороки со мной было меньше.

- Дедушка Ваня, а дедушка говорил, что у тебя сын есть. В городе живет.

- А, Вера, потерял я его. Я ему писал. Но адрес старый, неправильный. Он с семьей переселился на новое место. На письме написано было: «адресат выбыл». А куда выбыл, не написали.

- Дедушка Ваня, а он тоже Седов?

- Да, Седов Александр Иванович.

- А сколько ему лет сейчас?

- Посчитаем. Сорок четыре! Ого! Саше уже сорок четыре года! Вот как.

- Я поищу его через Интернет. Может у него дети есть?

- Есть. Сын Дима. Шестнадцать лет. Твоего возраста.

- Дмитрий Александрович Седов. Я поищу их.

 

*****

 

- Папа, тебя твой отец, мой дедушка разыскивает через Интернет!

- Пусть разыскивает. Ничего ему не пиши!

- Почему?

- Потому что, как только мама умерла, он выгнал меня из дома в город.

- А почему бабушка умерла?

- Она зимой в прорубь на реке провалилась. Рядом с домом, а помочь некому: отец был в школе, а я ушел в кино. Она сама еле выбралась. У нее все ногти на руках были содраны. Это она так царапала лёд, когда выбиралась из проруби. Потом она, наверное, обессиленная, долго лежала у проруби. Было очень морозно. Одежда вся обледенела и она не смогла подняться. Ей пришлось долго ползти к дому. Она так и не доползла. Отец нашел ее почти у самой бани, но поздно. Она сильно переохладилась. Заболела, и через неделю ее не стало. Она умерла от воспаления легких.

Не помогли мои молитвы. А как я молился! Пока она болела, я не отходил от ее постели и все молил Бога, чтобы она не умерла. Твердил и шепотом и про себя одно и то же: «Боженька, сделай так, чтобы мама не умирала! Спаси ее! Ты же знаешь, это я виноват. Возьми меня!» Молился, плакал, целовал бинты на ее руках. И проклинал себя.

- Почему ты себя проклинал?

- Потому что это я был виноват в ее смерти. Мне отец велел наносить воды в баню, а я ушел в кино. Мама вместо меня пошла носить воду.

- Ты же тоже мог в прорубь провалиться?

- Я бы не провалился. Я был молодой, ловкий и сильный…

- Дедушка тебе этого простить не может?

- Этого я сам себе простить не могу. А отец тогда, наверное, меня возненавидел. Отправил подальше – с глаз долой! Я только школу закончил. Я был чуть старше тебя.

- Ну, так это когда было. Он тебя давно простил.

- Не уверен. А я его простил? Вот вопрос... Знаешь, Дима, ты сюда не лезь, это наши с ним отношения, а не твои.

- Но это же мой дедушка. Я-то могу с ним переписываться?

Вмешалась мама:

- Саша, хватит на него, не понятно за что, обижаться. Давай спишемся. Он же даже нашего нынешнего адреса не знает. Как он там живет, чем зарабатывает?

- Он был учитель в школе, а теперь на пенсии. Говорят, столярничает, подрабатывает. Он всегда любил мастерить из дерева что-нибудь. У меня все игрушки в детстве были из дерева. Машинки, домики…

- Давай съездим к нему. Эта деревня далеко отсюда?

- Километров сто. Дима, а что он пишет?

Дима радостно, с готовностью – он не терпит раздоров, ссор:

- Он не сам пишет. Девочка-соседка. Суханова Вера.

- А, это Сухановы.

- Что, плохие люди?

- Нет, хорошие, добрые. Просто вспомнил дядю Лешу: «будем говорить прямо», «значить», «носють», «ходють».

- Вера хорошо пишет, правильно.

- Так и должно быть. Вера должна говорить и писать лучше деда.

- Пап, ты совсем не знаешь, как сейчас пишут. Особенно в Интернете. Так что ей ответить?

- Напиши, что мы, может быть, скоро приедем. Ни дедушкам, ни своему отцу, Сергею, пусть пока ничего не говорит. Мне подумать надо.

 

*****

 

Красивая серебристая машина, упершись острым лбом в воротца, остановилась. Дед Иван, увидев машину из окна, шагнул, было, к двери, но ноги ослабли, и он сел на табурет.

Сердце его стучит в горле.

Не переставая, лает Мурза.

Надо бы подняться, встретить. Но нет сил.

Слышен голос Веры:

- Да вы не бойтесь, он просто для порядка лает. Он не укусит. Дедушка Ваня!

Дед с трудом встает, и тут заходят они: Саша, его жена, Наташа, и их сын Дима. За ними у двери видна Вера.

Дед Иван выталкивает тугие давным-давно заготовленные слова:

- Саша, прости, если чем виноват перед тобой.

Саша легко идет навстречу, обнимает:

- Здравствуй, отец. Нет у меня обид к тебе. Если и были, то давно выветрились. И ты меня прости, папа. Особо прошу, прости за маму. Ее смерть мучает меня всю жизнь.

- Давно все ушло. Здравствуй, сынок. Как хорошо, что вы приехали.

Дед Иван плачет – он счастлив. Он обнимает сначала своего сына Сашу, потом свою сноху Наташу и своего внука Диму.

 

*****

 

Дед Иван показывает внуку столярную мастерскую.

- Ух, ты! Дедушка, у тебя столько всяких инструментов!

- С ними я могу сделать любую столярную работу.

- А это всё ты сделал? Табуретки, ящики, шахматы? Даже часы! Они идут?

- Идут. Я сделал только корпус, а внутри там обыкновенные кварцевые часы.

- А как ты сделал эти шахматные фигурки?

- Выточил на этом токарном станке.

- Дедушка, ты научишь меня?

- Конечно, научу.

- Какие они все приятные на ощупь! Теплые, как живые. Дедушка, это что за дерево?

- Это дуб. Это сосна. Сосна самое тёплое на ощупь дерево. Это береза. Они с дубом холоднее. Любое дерево приятно на ощупь, пока оно не покрыто лаком или краской.

- Дедушка, а что это за ящик? Это ты шкаф делаешь? Он тоже гладенький!

- Это гроб. Заказчик пока жить собирается. Надо бы его на чердак отнести, а одному тяжело. Поможешь?

- Помогу.

 

*****

 

Красное осеннее солнце накололось на вершины леса и приостановилось.

Саша и Наташа, обнявшись, укрывшись теплым пледом, сидят на крыльце.

- Саша, когда мы с тобой так сидели?

- Не помню даже. Давно когда-то.

- Как тут красиво! Даже сейчас, осенью. Смотри, какой вид на реку. Над ней туман стелется узорами.

- Да, здесь всегда красиво. И каждый раз по-новому. Все эти годы мне часто снилось, что я сижу здесь и смотрю на реку, на лес за рекою. Хотелось сюда приехать, чтобы снова увидеть все это отсюда, с этого высокого крыльца.

- Мы напрашивались к Колесниковым на дачу, а у нас, оказывается, была своя. Еще лучше. Каких-то сто километров. Мы ехали чуть больше часа. Саша, ты можешь сказать, почему мы сюда не ездили?

Саша прижал жену к себе, поцеловал в висок и счастливо улыбнулся:

- Не знаю.