Павлодар Павлодарыч

Аладар Аладарович Киш. Он приехал в Павлодар из Львова. Намекали на какую-то романтическую историю, произошедшую с ним во Львове, но я ее не знал и не знаю. Судя по имени и фамилии, он венгр. В Львовской области были целые венгерские городки. Говорил он по-русски с сильным акцентом. Впрочем, в то время в Павлодарском музыкальном училище многие говорили по-русски с акцентом. От директрисы и студентов до уборщицы.

Ему довольно быстро нашли вполне логичный при таком имени псевдоним: Павлодар Павлодарыч.

 

Он был не полный, а полненький, не круглый, а кругленький. Он был переполнен всем: и энергией, и телом, и эмоциями. В нем они плохо удерживались. Тело постоянно вылезало из одежды, эмоции и энергия тоже требовали выхода, рвались наружу.

Он был, до сих пор верю, классный дирижер-хоровик. С его появлением, хоровой факультатив для меня превратился в праздник, в представление и в хорошую школу, как надо работать. Он работал очень включенно: гримасничал, изображая нужное состояние, приседал, подпрыгивал, легко перекатывался с места на место, эмоционально пел все партии – фальцетом женские. Он нам, большинству хора, нравился, и нам хотелось ему помогать. Он добивался самого главного для дирижера, когда хоровой певец изо всех сил стремится сделать то, что хочет дирижер.

С ним было легко работать. Всегда ясные цели, задачи. Старался не менять принятых установок. Если все-таки что-то нужно было исправить в музыкальном образе, то он честно говорил, что нужно изменить. Это была открытая, честная, ясная и очень чувственная работа. Хор не скучал – некогда было. Обычно, когда дирижер работает, например, с сопрано, то альты, тенора, баритоны, басы скучают. Вот уже баритоны начали между собой переговариваться. Он, неожиданно, взмахнув рукой, показывает вступление:

- Баритоны, отсюда вместе с сопрано!

Сопрано поют и нужно вступить баритонам. С текущей фразы. Чтобы это сделать, нужно быть здесь и теперь. Попробуй не вступи! Тогда баритоны будут неожиданно включаться в работу с любым голосом.

В это время у нас был еще один факультатив: ансамблевая игра. Казалось бы близкие по задачам занятия. Там мы делали несколько произведений, мне почему-то особенно запомнилось григовское «Смерть Озе». Произведение всё из предсмертных вдохов измученной старой женщины. Преподаватель нас гонял по бесконечной дороге повторений разных эпизодов, а сам в это время прислушивался: звучим ли мы одновременно, и не «торчит» ли кто из нас? Что кроме этого нужно было сделать, мы так и не поняли. Мне сейчас даже кажется, что мы так ничего и не сделали. Бедная женщина умерла без нашего сопереживания.

У Павладар Павлодарыча все было не так. Мы с самого начала работы знали, что от нас требуется. А занятия – это только совершенствование состояний, все большая их глубина. Когда состояние общее, трудно «вылезти гвоздем»! Он бы нам сказал:

- Каждая фраза – вдох-выдох. Начало фразы в пианиссимо. Потом расширение – вдох и уйти на пианиссимо – выдох. Вас нет. Меня нет. Никого нет! Каждый выдох может быть последним.

И показал бы этот вдох-выдох. Со стороны это выглядело бы, наверное, смешно: он сначала бы почти присел, сжался в колобок, который разросся бы до размеров Павлодар Павлодарыча. Он бы на вдохе слегка откинулся назад, рубашка бы его разошлась, обнажив рыжеватую растительность на груди. Потом снова сжался бы в зародыш. Мы никогда не смеялись, мы восхищались.

Он не рисовал словесных картин. Ничего, кроме музыки и жеста или движения тела. Громко-тихо, быстро-медленно... И, главное, эмоциональное состояние, которое он сам создавал и заражал им нас. Для каждого произведения – свое эмоциональное состояние. От занятия к занятию оно в главном не менялось, и не должно было меняться. Наша задача передать это состояние слушателю. Нам раздавали ноты, и мы уже невольно настраивались на нужное состояние.

Хор с ним спел хоровые обработки «AveMaria» Баха и Шуберта, баховские мессы...

Потом были Сметана, Верди, Рубинштейн, Моцарт...

Он нас познакомил с украинской народной хоровой песней.

Он пытался разбавить академизм нашего хора. Академизм нашего хора проявлялся не в качестве звучания, а в стиле: чопорность, бесстрастность. Он нам показал, что бесчувственной музыки не бывает и отстраненного музыканта тоже, что без эмоций может быть только ремесло, часто скучное. Но когда есть эмоции, есть огромное удовольствие от работы! Нельзя петь и не чувствовать того, о чем поешь!

В хоре чувственно живут все, а не один дирижер! И мы приплясывали вместе с ним:

«… бэжыть маты,

хоче дочку перэйматы:

- Я гукаю – ты нэ чуешь!

Це куда ж ты чимчикуешь?

- На вулыцю, моя маты,

С парубкамы танцюваты!…»

или

«Как же нам не веселиться?

Как не петь, не веселиться,

коль здоровье нам дано, нам дано!

Украшает нас оно, нас оно!..»